— Что вы хотите сказать? — спросила Люси.
— То, что ей нужно заполучить вас всех вчетвером. Это то, чего она хочет больше всего на свете. Ведь она ни на минуту не может забыть о тех четырех тронах в Каир-Паравеле. И как только вы вчетвером окажетесь у Колдуньи в руках, ее цель будет достигнута. Вы даже слова сказать не успеете, как в ее собрании появятся четыре новые статуи. Но пока он у нее только один, она его будет беречь, как приманку для остальных. Он послужит наживкой на крючке, которым она задумала ловить вас.
— Ох, неужели нам никто не поможет? — заплакала Люси.
— Только Аслан, — ответил господин Бобер. — Поэтому нам надо спешить ему навстречу. Теперь это наш единственный шанс.
— Мне кажется, дорогой мой, — сказала госпожа Бобриха, — нам важно точно припомнить, когда он исчез. Понимаете, сколько он сумеет ей рассказать, зависит от того, сколько он успел услышать. Меня больше всего беспокоит, сбежал ли он до того, как мы заговорили об Аслане, или после? Если до того, то, возможно, все и обойдется, потому что она не узнает, что Аслан прибыл в Нарнию и что мы собираемся с ним встретиться. Ее полиция будет держаться далеко от Каменного Стола.
— Не помню, чтоб видел его, когда мы говорили об Аслане... — начал Питер.
Люси перебила его.
— Да нет же, был он. Неужели не помнишь, ведь он спросил, не превратит ли она в камень Аслана!
— Черт возьми! — ужаснулся Питер. — Конечно, это он спрашивал. Только он один и мог сказать такое.
— Значит, дела наши еще хуже, чем я думал, — огорчился господин Бобер. — Тогда важно еще вот что. Был ли он здесь, когда я говорил, что место встречи с Асланом — Каменный Стол?
На этот вопрос не смог ответить никто.
— Что же выходит? — рассуждал вслух господин Бобер. — Если он ей это скажет, то она сразу поедет в своих санях в ту сторону, поставит заслон по дороге к Каменному Столу и перехватит нас в пути. Получается, мы отрезаны от Аслана.
— Нет, — возразила госпожа Бобриха. — Если я ее знаю, то первым делом она поедет не туда. Как только Эдмунд скажет, где вы находитесь, она помчится сразу сюда, чтобы заполучить вас еще до ночи. Если он ушел с полчаса назад, то ждите Колдунью минут через двадцать.
— Вы правы, госпожа Бобриха, — согласился супруг. — Нам надо немедленно уходить отсюда. И не терять ни минуты.
Вам, конечно, хочется узнать, что же случилось с Эдмундом. За обедом он съел все, что ему дали, но не почувствовал никакого удовольствия, потому что все время думал о “Турецких сладостях”. Ничто так не портит вкус простой хорошей еды, как воспоминания даже о самой скверной, но заколдованной пище. Слушая разговор, он становился все мрачнее, ему казалось, что остальные совсем не обращают на него внимания, и что вообще ему здесь оказали очень холодный прием. Конечно же, все было совсем не так, но воображение у него разыгралось, и он чувствовал себя несчастнее всех на свете. Когда же он услышал от господина Бобра об Аслане и узнал о готовящейся встрече с ним возле Каменного Стола, он начал потихоньку продвигаться к занавеси над дверью. Одно лишь имя Аслана повергло его в какой-то таинственный ужас, непонятно почему ему стало жутко, хотя у остальных это имя, напротив, вызывало восхищение.
В тот самый момент, когда господин Бобер читал стишок о тронах в Каир-Паравеле, Эдмунд тихонько повернул ручку двери, а когда Бобер принялся объяснять, что Колдунья — не человек, а наполовину джинния, наполовину великанша, он выскользнул наружу и тихонько притворил за собой дверь.
Вы только не думайте, что Эдмунд даже теперь был настолько скверным мальчишкой, что желал, чтобы его родных брата и сестер превратили в камень. Просто ему очень хотелось снова отведать “Турецких сладостей”, ну и, конечно, стать принцем (а позднее и королем) и отплатить Питеру за то, что тот назвал его гаденышем. Что же касается остальных... Он, разумеется, в душе был против того, чтобы Колдунья причинила им зло. Но и ничего доброго он им тоже не желал, и прежде всего столь же высокого положения, что и самому себе. При этом Эдмунд еще как-то ухитрялся верить (или сумел убедить себя, что верит), будто ничего плохого Колдунья им не сделает.
— Ведь весь этот народ, — рассуждал он, — который говорит о ней такие отвратительные вещи, — сплошь ее враги, а они, очевидно, половину всего придумали. Со мною-то она была очень мила и, что ни говори, обошлась куда лучше, чем они все. Она и в самом деле законная королева. Уж во всяком случае лучше, чем этот жуткий Аслан.
Так он оправдывал перед собою то, что собирался сделать. Конечно, оправдания были слабоваты... Сколько Эдмунд ни старался себе внушить, что Колдунья хорошая, в глубине души он понимал: она плохая и очень жестокая.
Как только он очутился за дверью, в снегу, и увидел, что все вокруг засыпано снегом, сразу вспомнил забытое в доме Бобров пальто. Но, разумеется, не мог вернуться за ним. Потом он заметил, что уже стемнело (ведь когда они сели обедать, было три часа дня, а зимние дни, сами понимаете, очень короткие). Об этом он раньше как-то не подумал, теперь же Эдмунд сделал лучшее, что было возможно в его незавидном положении: поднял воротник и побрел, волоча ноги, по гребню плотины (к счастью, теперь уже не такому скользкому из-за выпавшего снега) к одному из скрытых белой пеленой берегов.
Когда он добрался до берега, то почувствовал себя отвратительно. С каждой минутой становилось все темнее, мела метель, он видел не дальше, чем на три фута перед собою. К тому же шел он безо всякой дороги, то и дело соскальзывал с твердого наста в глубокие сугробы или падал, поскользнувшись на замерзшей луже, или бежал вприпрыжку по стволам упавших деревьев, или скатывался куда-то вниз с крутых обрывов, — так что вскоре ободрал о камни колени, промок насквозь и покрьися синяками с ног до головы. Он был совсем один, в кромешной темноте и тишине, и это ужасно угнетало его. Сказать по правде, я думаю, он уже готов был отказаться от всех своих планов, вернуться назад, откровенно во всем признаться, попросить прощения, и так бы поступил, если б в его голове вдруг не мелькнула шальная мысль: