Хроники Нарнии Том 1 - Страница 109

109

— Не сможет он их там увидеть, ибо я буду жить вечно — в соответствии с твоими пожеланиями, — сказал тисрок еще более сухо, чем прежде.

Наступила минута неловкого молчания.

— А можно будет сделать и так, о мой отец и свет очей моих, — снова заговорил принц. — Привезя сюда королеву, мы напишем письмо как будто от нее самой. Там будет сказано, что она меня любит и в Нарнию возвращаться не желает. Ибо всем известно, что настроения и желания женщин переменчивее, чем ветер. И если даже они не вполне поверят этому письму, все равно не посмеют явиться с войском в Ташбаан, чтобы потребовать ее назад.

— О просвещенный наш визирь! — сказал тисрок. — Поделись с нами сокровищами своей мудрости по поводу столь странного предложения.

— О вечный тисрок! — отвечал Ахошта. — Сила отеческой привязанности мне не так уж неведома, да и поэты говорят, что для родительского сердца их отпрыски драгоценнее алмазов. Как я могу позволить себе смелость давать тебе совет по делу, которое связано с опасностью для жизни столь достойного и высокородного принца?

— Эту смелость ты позволить себе можешь, — отвечал тисрок.

— Ибо должен знать, что опасность, которой ты подвергаешься здесь, ничтожна по сравнению с той, что может грозить ему там.

— Слушаю и повинуюсь! — простонал жалкий человек. — Так знай же, о рассудительнейший тисрок, что, во-первых, опасность, грозящая там принцу, не так велика, как это может показаться нам здесь. Ибо бога, несомненно, лишили этих варваров света благоразумия, и их поэты, в отличие от наших, не снабдили их таким великолепным собранием мудрых правил и полезных советов на все случаи жизни. Они пишут почти исключительно о любви и войнах. Поэтому мало что еще покажется им столь благородным и восхитительным, как это безрассудное предприятие... ой-ой-ой!

При слове “безрассудное” принц снова пнул визиря.

— Веди себя сдержаннее, сын мой, — сказал тисрок. — А ты, достопочтенный визирь, не позволяй, чтобы его несдержанность прерывала поток твоего красноречия. Особе столь почтенной и сведущей в этикете подобает невозмутимо пренебрегать столь мелкими неприятностями.

— Слушаю и повинуюсь, — отвечал визирь, слегка вильнув задом, чтобы убрать его подальше от носка рабадашевой туфли. — Ничто, повторяю, не покажется этим варварам столь извинительным, если не достойным уважения и восхищения, чем эта... эээ... рискованная попытка, ибо она предпринята ради любви к женщине. Поэтому, если принцу не повезет и он попадет им в руки, можно быть уверенным, что они его не убьют. Более того — если даже он и не сможет увезти королеву, зрелище его великой отвага и подвигов, на которые вдохновила его любовь, так на нее подействует, что она почувствует к нему благосклонность.

— А вот это хорошая мысль, старый болтун, — сказал Рабадаш.

— Очень хорошая, хоть и родилась в твоей убогой голове.

— Похвала моего господина — свет моих очей, — сказал Ахошта. — А во-вторых, тисрок, чье царствование должно быть вечно и бесконечно, я считаю, что с помощью богов Анвард, весьма возможно, достанется принцу. И если это удастся, то мы будем держать Нарнию за глотку.

Наступило длительное молчание, и в комнате стало так тихо, что девочки едва смели дышать. Наконец тисрок заговорил:

— Иди, сын мой. И сверши все, о чем ты говорил. Но не жди от меня ни помощи, ни сострадания. Если тебя убьют, я не стану за тебя мстить, а если попадешь к варварам в плен — не сделаю ничего, чтобы вызволить тебя. И если, в случае как неудачи, так и успеха, ты прольешь в Нарнии столько крови, что из-за этого начнется открытая война, моя благосклонность навеки отвратится от тебя. Твое место в Калормене перейдет к следующему по старшинству твоему брату. Иди же. Действуй стремительно, тайно и удачливо. И да осенит твой меч и пику мощь Таша неумолимого и неодолимого!

— Слушаю и повинуюсь! — вскричал Рабадаш.

Преклонив колени и поцеловав руку своего отца, он стрелой вылетел из комнаты. К величайшему разочарованию Аравис, все тело которой уже сводило судорогой, тисрок и визирь остались.

— О визирь, — сказал тисрок, — уверен ли ты, что ни одна живая душа не узнает, что в эту ночь мы втроем держали совет?

— Господин мой, — ответил визирь, — невозможно, чтобы кто-нибудь об этом узнал. Ведь я предложил, а ты мудро согласился провести этот совет здесь, в Старом Дворце, где советы никогда не устраивались, ибо домочадцы не заходят сюда ни по какому случаю.

— Это хорошо, — сказал тисрок. — Но если хоть один человек что-то заподозрит, моя воля — чтобы не пережил он этой ночи. А когда дело будет сделано, пусть рассудительный мой визирь забудет все, что к этому относится. Я исторгаю все сведения о плане принца из своей души — и из твоей тоже. Он уходит без моего ведома и согласия. И я не буду знать, куда он понесся, движимый буйством, неразумием и неповиновением, свойственными его юношескому нраву? И когда мы узнаем, что Анвард в его руках, никто не будет поражен больше, чем я и ты.

— Слушаю и повинуюсь, — сказал Ахошта.

— И по этой причине ты никогда не будешь думать — даже в самых сокровенных глубинах своего сердца, — что я самый жестокосердный из отцов, если послал своего первородного сына на дело, которое, скорее всего, закончится его смертью. Как бы ни было это приятно тебе — ведь ты не любишь принца. Я знаю, что ты затаил в душе.

— О непогрешимый тисрок, — сказал визирь, — я люблю тебя так, что в сравнении с этим, мне кажутся ничтожными не только моя любовь к принцу, но и моя жизнь, и хлеб, и вода, и даже солнечный свет.

109